Анизотропное шоссе [СИ] - Павел Дмитриев

— Ну, если сам нарком… — я постарался, чтобы сарказм не просочился в мои слова, но получилось плохо.

К счастью, Бабель был совсем не в том состоянии, чтобы обращать внимание на интонации. По крайней мере, прощался со мной он очень тепло, с объятиями и многословными приглашениями на ипподром, где он обещал рассказать о лошадях все-все и даже познакомить с жокеями, если, разумеется, я надумаю поставить на кон червонец-другой.

Возвращался в купе я не торопясь, чуть пошатываясь от выпитого. И в железнодорожной полифонии многочисленных стрелочных переходов удаляющегося Киева, вместо успокаивающего чучу-чу-чух, чучу-чу-чух тяжелых двухосных тележек СВПС, мне вновь послышалось звонкое барабанное та-та-та, та-та-та старого трехосного вагона. Совсем как два года назад…

6. На пути в университет миллионов.

Ленинград-Карелия, январь-май 1928 года

Этап — эдакое простое, понятное слово, овеянное романтикой восстания декабристов, песнями Высоцкого и русским шансоном. Для меня же в нем сошелся как отчаянный страх соприкосновения с настоящим уголовным миром, так и нестерпимо манящая жажда хоть каких-то перемен, — однообразный «санаторий» Шпалерки неторопливо, но абсолютно реально сводил с ума. Хоть слухи о дороге на Соловки ходили самые что ни на есть жуткие, я смотрел на будущее с оптимизмом. А что, более-менее сыт, здоров и очень неплохо одет: отданные сокамерниками за ненадобностью старое пальто с торчащими во все стороны клочьями ваты и жалкий, облезлый треух великолепно маскировали неприлично тонкий, но теплый костюм 21-го века, точно так же как калоши «от товарища Кривача» прикрывали ботинки, весьма экзотичные для данного отрезка времени и пространства. Ни дать, ни взять здоровенный, отъевшийся на казенных харчах бомжара со свалки. Чемоданов и баулов нет, грабить нечего. Зато отпор, если что не так, обещает быть неслабым.

В любом случае, от моих желаний и душевных метаний не зависело ровным счетом ничего. Через пять дней после оглашения приговора вызвали из камеры «с вещами», сунули в руки три булки пайка и без лишних сантиментов впихнули в автозак в компании с парой десятков коллег-заключенных. Не слишком приятное приключение, но после камерной стабильности новые люди, обрывки сдавленных фраз, а главное, доносящийся из-за хлипких стенок крики и звуки большого города ввергли меня в удивительное состояние испуганной экзальтации. Так что, спрыгнув из знаменитого, но на поверку жалкого и скрипучего грузовичка-воронка на грязный, утоптанный арестантами снег, я едва не задохнулся от холодной волны, пробежавшей снизу вдоль позвоночника к сердцу: неужели «оно», наконец-то, началось?

И с удивлением и даже некой парадоксальной обидой констатировал: обещанные ужасы откладываются. Нет и в помине оскала собачьих клыков в лицо, задорного мордобоя, пристрастных обысков и обещаний стрелять без предупреждений. Атмосфера, если соотнести ее со средним уровнем бытового зверства эпохи, царит чуть ли не семейная — нестройная толпа с подъезжающих автозаков медленно сочится между двойной цепью равнодушных солдат к дверям вагонов, начальники конвоев, устало переругиваясь, сверяют накладные на живой груз, а чуть поодаль пяток бойцов с обнаженными шашками в руках отгоняют прочь жен, детей, родителей, друзей, сослуживцев — всех тех, кто пытается, возможно в последний раз, увидеть дорогое лицо, а при удаче услышать прощание, бодрое по форме, но безнадежное в своей сути. Последнее, впрочем, сделать не просто — сотни криков превращаются сплошной нечленораздельный вопль человеческого горя, в котором без остатка тонут отдельные слова и голоса.

Неожиданно, скорее всего пытаясь отвлечь себя от дурных мыслей, меня толкнул под руку пожилой сосед:

— Третий класс подали,[115] — он мотнул головой в сторону ближайшего вагона. — Жаль, столыпинские лучше.

— Почему? — искренне удивился я.

Смутные фрагменты из курса дореволюционной истории России по словосочетанию «столыпинский вагон» рисовали картину чего-то мрачного, предназначенного скорее для скота и сельхозинвентаря, но никак не людей.[116] Стоящий же перед нами вагон выглядел куда обычнее и веселее: зеленый, с рядом больших квадратных окон, по понятной причине забранных решетками и лишенных стекол. Всего и отличий от того, что можно встретить на любом вокзале 21-го века — примерно вдвое короче,[117] открытые тамбуры, да вместо пары двухосных тележек по краям — три отдельных оси, причем одна — посередине.

— Все просто, э-э-э молодой человек…

Я поспешил учтиво кивнуть:

— Алексей, студент и контрреволюционер. Прошу, так сказать, любить и жаловать.

— Михаил Федорович, очень приятно, — будучи официально представлен, мой собеседник принялся развивать мысль далее с углубленным академизмом: — При разработке переселенческих, иначе говоря, столыпинских вагонов, их внутренний объем конструктивно разделили на шесть отделений с раскладными трехъярусными нарами, а по краям поставили печки и умывальники. К сожалению, мне достоверно неизвестно, кто первый придумал закрыть получившиеся купе решетками со стороны прохода и перевозить там заключенных, но получилось удачно, потому как выжить в такой камере вполне реально, даже если вместо положенных восьми человек набить полтора десятка. Причины следующие: во-первых, охрана едет в этом же вагоне, поэтому в нем относительно тепло. Во-вторых, шпана не прирежет и вещи не сворует, там сложно сбиться в опасную шайку. В-третьих…

— А чем так плох третий класс? — поторопил я Михаила Федоровича.

Пусть не слишком вежливо, но в очереди к подножке перед нами осталось всего несколько человек, и практические знания требовались куда раньше качественной теории.

— «Родные» скамейки выломаны, вместо них сооружены сплошные нары на весь вагон, — до моего ученого собеседника, по-видимому, дошла пикантность момента. — Печка одна, посередке, дров может не быть вообще, так как охрана едет отдельно.

— И что делать нам? — я особо надавил на последнее слово.

— На самый верх не пробиться, — зачастил Михаил Федорович. — Вернее, вы, конечно, пролезете, но без дружков-подручных выстоять шансов нет, выбросят. Вниз опасно, замерзнем насмерть. Так что штурмуем среднюю полку, как Вильгельм Англию. И, разумеется, поближе к середке!

— Yes, sir! — отрапортовал я в ответ, берясь на поручень. — Просто держитесь за мной, и как можно ближе.

— А вы знаете, Алексей, — неожиданно донеслось мне в спину, — всего четыре года назад я ехал в СССР первым классом. Проклятые сменовеховцы,[118] ну как же я мог им поверить?! Ведь последние деньги собрал, помилуйте, каким же еще классом нужно ехать в потерянный рай? А теперь я снова еду в рай. Только не в первом классе и не в социалистический. Но все-таки интересно, есть ли рай на самом деле?

Услышать его маленькую речь я успел, а вот осознал ее лишь много позже. Не удивительно: за узкой дверью начинался филиал ада. Окна со стороны узкого прохода оказались наглухо забиты, и в вонючей полутьме, на сбитых из горбыля глубоких, метра на два нарах, от пола до потолка кипел натуральный Мальмстрём из тел. Обвешанные тряпьем, котомками и баулами люди с яростной руганью и криками атаковали давно занятые верхние ярусы, более удачливые, успевшие захватить место, полусидя отбивались ногами, мелькали тела, падали вещи, звенели чайники и какие-то кастрюли.

Пользуясь ростом, молодостью и отсутствием багажа, я прикрыл лицо локтем и тараном врезался в людское месиво. Десяток шагов вперед, и вот он, миг удачи: пара небольших шараг пытается при помощи костяшек кулаков обосновать право на соблазнительный кусочек пространства. Вмешиваться в их противостояние — сущее безумие, зато… Выбрав чуть в стороне узкий просвет между телами, я с разбега нырнул в него с криком, который едва ли кто-то услышал:

— А ну, подвинься, промеж вас на троих места хватит!

Недавний собеседник явно видал и не такое: он понял идею без подсказки и повторил мой прием, стараясь вслед за мной оттеснить, сдвинуть несколько человек вбок, как раз на спорный в данный момент, а потому свободный участок досок.

Маневр удался. Дородный господин, не иначе бывший поп, не выдержал напора и с злым утробным рыком перекатился на своего соседа, тот в свою очередь подался, и вот мы на месте — и как удачно, прямо напротив окна. Михаил Федорович ворчит: — «Как бы не поморозиться, нужно непременно добыть тряпку», — ведь стекла нет и в помине, но мне уже не до того: прильнув лицом к мощным, зато не слишком частым прутьям решетки, я уставился на жалкое подобие перрона.

Оказалось, мы прошли в числе первых, то есть погрузка и не думала прекращаться, такое впечатление, что в полдюжины жалких деревянных коробчонок конвоиры решили запихать половину города! Граждане заключенные шли мимо моего окошечка в священнических рясах, скромных пальто, шикарных шубах, армяках и парадной военной форме, бритые, заросшие по самые брови щетиной, в очках и без оных, старики, молодые. Скоро я перестал отличать их одного от другого, в память отпечатывались только из ряда вон выходящие случаи. Например, один юноша шествовал сквозь мороз, завернутый в одно лишь рваное одеяло, его по-страусинному худые голые ноги гордо торчали из огромных валенок с обрезанными голенищами. Каков у подобных неудачников шанс вырваться из концлагеря? Хотя, о чем это я? Достаточно прикинуть их шанс туда добраться сквозь неделю вагонной стужи!